«Привет, Фил.

Это Шинед. Я думаю, ты давно уже забыл наш разговор, но я была весьма обеспокоена одним из вопросов, который ты мне задал, и мне хотелось бы ответить на него сейчас, если можно. Будь добр, если получится — передай это как-нибудь в своей статье.

Ты спросил, почему, если разговоры о моем «воспитании» доставляют такое количество боли моим отцу и брату, я продолжаю говорить об этом. Твой вопрос меня огорошил.

Я говорила обо всем этом, потому что мне было так же больно. Мы никогда не были тем, что можно назвать здоровой семьей. И мы не обсуждали этого в семейном кругу. А ведь я даже не стала затрагивать тему насилия, которое тоже случались в моей жизни (мой брат очень хорошо сказал в интервью: «Это было «насилие, за которое вас бросили бы за решетку, соверши вы такое в отношении взрослого»). И поэтому я бегала по всему миру в поисках помощи, ища ее там, где не следовало, в местах, которые оказались совершенно неприспособленными и довольно небезопасными. Мировая пресса была одним из этих мест.

Когда я выпустила свой первый альбом, меня впервые в жизни стали спрашивать обо мне самой. О том, кем я была, и, поскольку я привыкла говорить обо всем честно, я рассказала, КЕМ я была, и что случилось, и как все это в конечном итоге меня затрахало. Я почему-то думала, что исповедь в прессе может помочь. Какая глупость! Но мне действительно казалось, что КТО-ТО сможет оказать мне поддержку.

Мне даже в голову не приходило, какое количество боли все это могло принести моей семье. Я думала, что ГЛАВНАЯ проблема ВСЕГО этого — то, что мы не можем общаться. Как семья. И поэтому теперь едва понимаем друг друга. Именно НЕОБЩЕНИЕ членов моей семьи выгнало меня в этот мир в поисках помощи. Я не знала, что помощь следовало искать совсем не там. Я не знала — на той ступени своего развития, — что помочь себе могу лишь я сама. И поэтому двигалась в неверном направлении.

Я и не догадывалась, как на самом деле больно было моей семье. Я могла чувствовать только собственную агонию. И я умирала от этого горя. И от того, что из-за этого мои отец и брат считают меня злючкой.

И не хотят иметь со мной дела.

Потеря семьи была для меня страшным испытанием.

Я должна сказать — ничто из того, что когда-либо вытворяла со мной моя мать, не разбивало моего сердца так, как его разбили за последние четыре года. И никто и никогда не сделает мне больнее, чем я сама. Это горе было ТАК тяжело переносить. Этот внутренний разлад.

Я больше не хочу быть причиной горя — ни для себя самой, ни для тех, кого я люблю. Я больше не хочу делать больно самой себе.

Я никогда больше не хочу проходить через то, что я прошла за последние четыре года. И я понимаю, насколько велика моя ответственность за сказанное. Я очень сожалею, что причинила столько боли разным людям на пути своего превращения во взрослого человека

Я причинила себе большей боли, чем кто-либо другой. И об этом я жалею больше всего. Но я не хочу больше разрывать себя на кусочки.

И поэтому, в качестве прямого ответа на твой вопрос, Фил, я хочу сказать: я чувствую, что будет разумным не давать больше интервью, пока горе не уляжется. Так, чтобы никому не было больно.

Что ж, спасибо тебе. Может быть, наконец кто-то помог.»

Шинед снова дома

Шинед О*Коннор снова в Дублине, в своем родном городе. Она пребывает в каком-то измученно-решительном настроении. Правда, причин для меланхолии у нее более чем достаточно. Попивая эль в баре неподалеку от Графтон Стрит, она рассказывает похабные побасенки двоим парням из своей видеогруппы, а потом вгоняет их в краску, отклонившись от темы и начиная живописать проблемы с собственной грудью, которые начались у нее после того, как семь лет тому назад родился ее сын Джейк.

«Когда я кормила его, температура моих грудей достигала 42-х градусов по Цельсию, а сами они были квадратной формы, с острыми углами, — вспоминает Шинед. — Потом они стали дряблыми, как мешки. Я подумывала об имплантации, но потом решила, что мужчины мне не так уж нужны».

Она приехала сюда, чтобы снять неформальные, высокоаматорские клипы для своего четвертого альбома Universal Mother. Она говорит, что это будут клипы не о старых пристанищах и ирландских развалинах, не автобиография, а попытка запечатлеть образы, которые продемонстрировали бы ее видение Ирландии, обиженной страны, в которую она верит.

На улицах Шинед заговаривает с двумя парнишками. Она дает им по ирландскому фунту за сотрудничество. Старший бьет маленького и отбирает у него фунт. На О*Конел Стрит она останавливается возле почты, центра Пасхального восстания 1916-го года. Потом, по дороге, она наблюдает за Мэри, знаменитой юродивой, которая проводит все свои дни в песнях и танцах. «Я понимаю, — говорит Шинед, — что у людей здесь есть только два пути: сойти с ума или убить себя. Мэри выбрала сумасшествие».

Может быть, это звучит цинично, однако произносится с явной симпатией. Шинед О*Коннор спокойно заявляет, что и вариант сумасшествия, и вариант суицида за последние два года несколько раз стояли у нее на повестке дня. В некоторых случаях она ощущала себя совершенно безумной, а в других… Вот, кстати, знаменитая водяная статуя богини Лыфи, неуважительно прозванная местной публикой «Флузи в джаккузи». Статуя напоминает Шинед об одной из ее экстравагантных фантазий мученичества.

«Однажды, в прошлом году, когда я размышляла о смерти, — говорит она, смеясь над собой, — я думала: как мне хотелось бы, чтобы мое мертвое тело нашли продетым в эту статую! Совсем голая посреди улицы О*Конела! Это было бы моим вызовом обществу. Я собиралась сказать, что Ирландия сделала это со мною. Хотя на самом деле попахивает мелодрамой. Не принимай всерьез!».

Однако 7 сентября 1993 года Шинед О*Коннор и в самом деле пыталась убить себя. Историю своего самоубийства она пересказала потом в Universal Mother. Это был долгий-долгий путь.

«Ирландия создала мою мать. Система, которая царит здесь, создала мою мать. И я пришла к пониманию, что она была настоящим монстром», — говорит 27-летняя Шинед.

Конечно, она не похожа на наследницу монстра. Сейчас, когда ее волосы отросли на пару дюймов, некоторая мягкость и трепетность сменили бритоголовую тень опасности. Самая неразговорчивая из всех, с кем мне приходилось беседовать, она тем не менее знает что сказать — у нее много тем, — впрочем, речь ее очень спокойна. Шинед поправляет непослушную прядку, совсем недавно появившуюся возле ее левого уха, и тут же почесывает правую бровь. Конечно, больше всего сейчас меня интересует тема домашнего насилия, которое она пережила в детстве.

Шинед О*Коннор не нужно подталкивать к беседе вводными вопросами. Она человек со своим особенным, ЛИЧНЫМ взглядом на мир, и этот взгляд не меняется в течение долгих лет, она имеет мнение обо всем: об истории, политике, культуре и религии. Шинед говорит очень убедительно и смело обобщает. И все это сооружение базируется на том, что ей пришлось пережить в детстве, она рассказывает, как издевалась над нею мать — впрочем, Шинед и без того раззванивала об этом в прессе, каждый раз добавляя все новые и новые подробности. Это началось после того, как вышел ее первый альбом The Lion & The Cobra в 1988 году.

Сидя на краю гостиничной кровати в бежевых джинсах и старой маке, она скручивает сигаретку с марихуаной, зажигает ее отцовской зажигалкой и начинает.

«У нее на кухне всегда лежал пакет арахиса и, наверное, кто-то из нас взял горстку, — рассказывает Шинед. — Я помню, как моя мама с Библией в одной руке и хоккейной клюшкой в другой выискивала меня вместе с моими двумя братьями и сестрой по всему дому, чтобы выбить из нас дерьмо. Ей нравилось унижать нас, ей нравилось, когда мы просили у нее пощады. И такое могло продолжаться часами.

Иногда издевательства носили сексуальный характер. Речь идет не о домогательствах, однако это не значит, что мать нас совсем не касалась. Она регулярно заставляла меня снимать всю одежду и ложиться на пол, потом она била меня ногой в живот с намерением разорвать матку. Она так и говорила: «Я разорву тебя».

Когда Шинед была совсем маленькой, ее родители, Джон и Мэри, развелись, и отец женился во второй раз. Джон — человек неординарный. Он оставил школу в 14 лет и стал работать прислугой, а позже получил квалификацию, практиковал как инженер-консультант и как адвокат — он добился того, чтобы ему разрешили опеку над тремя детьми, когда узнал мать регулярно запирает их на ночь в сарае. Но, с преданностью детей, с которыми плохо обращаются, через полгода они все равно вернулись домой, к своей жестокой матери.

Мэри О*Коннор погибла в автомобильной аварии в 1985 году, когда Шинед было восемнадцать.

Fire On Babylon, первая песня альбома Universal Mother — это результат ее последней попытки найти согласие с миром, плод размышлений, который дал возможность ей принять сексуальный аспект того, от чего она страдала.

«Fire On Babylon — это песня о моменте истины, — говорит она. — А еще об изгнании того кошмара, который остался с детских лет, когда мать оттрахала мою душу. Там есть строчка: «She’s Taken Every Lover» («она забирала каждого возлюбленного»). По сути, она заставила меня бояться близости. Чем больше мужчина мне нравится, тем меньше я доверяю ему. Ты смотришь на мир так, словно он собирается причинить тебе боль».

Она откидывается назад и снова смеется. «Я не была способна, я неспособна и сейчас, и не думаю, что буду когда-нибудь способна поддерживать отношения с другой человеческой особью на интимном уровне — с кем угодно, с любимым или с кем-нибудь еще».

«Жестокое поведение с детьми является источником всех наших проблем, — утверждает она. — Со всеми серийными убийцами в детстве жестоко обращались, со всеми насильниками, со всеми наркоманами. Войны повсюду. Это делают взрослые, которых оттрахали в задницу, когда они были детьми. С Саддамом Хусейном жестоко обращались, и с Адольфом Гитлером тоже».

Называйте ее «дьяволицей», если хотите. Пирс Морган в The Sun именно так и поступил. А она не испугалась, она и дальше будет воспринимать характер Ирландии через призму изучения историй и легенд, таких как «Лировы дети», где четверо детей, символизирующих четыре ирландских провинции, прокляты их мачехой.

Она свалила все свои идеи в кучу и изложила их в Famine, устном трэке (а не в рэпе, на чем она настаивает), который является «одной из главных причин того, чтобы издать альбом для публики, а не держать его у себя в кармане». С учетом ее репутации, песня так и просится быть неправильно понятой. Это о Черном Сорок Седьмом, о картофельной ржавчине и уничтожении ирландского народа голодом и эмиграцией, причем, в четвертой строчке говорится «There was no ‘famine» («не было ‘голода»). Многие в этом месте наверняка перестанут слушать и примутся публично осуждать Шинед. Но, настаивает она, все не так просто.

«Я не буду утверждать, что люди не голодали, — говорит она, — но все продукты, которые мы производили, вывозились британцами. Мясо, рыба, овощи. Все желающие могут просмотреть грузовые списки, они остались. Ирландцы голодали, поскольку существовал закон, разрешающий им есть одну только картошку. Если кто-то крал с капустной грядки качан, его могли застрелить. Называть это просто голодом — значит, врать.

Поэтому Ирландия мне представляется ребенком, которого унизили и избили. Мы казнили нашу историю, мы потеряли свой язык, мы проиграли все это британцам. Теперь мы существуем в пустоте, и это потому, что нас лишили памяти о нашем народе. Ирландцы живут с постоянным внутренним ощущением боли. На самом же деле Ирландия должна быть микрокосмом, моя семья должна быть микрокосмом с точки зрения того, о чем я, черт побери, говорю».

Так вот почему она такая «левачка»…

До осени 1992 года Шинейд О*Коннор многого успела достичь в сфере пререканий, бросив вызов общественному мнению. Она отказалась появиться в телешоу Saturday Night Live вместе с сомнительным комиком Энди Дайсом Клейном, отказалась играть концерт, если его предварял американский гимн (протест против музыкальной цензуры), отказалась от своих наград Грэмми и Брит (протест против коммерциализации, которая коррумпирует искусство). Она выступала против войны в Персидском заливе и против отказа верховного суда Ирландии позволить 13-летней жертве насилия сделать аборт.

Однако через несколько месяцев Шинед утихомирилась и сказала о своей семье следующее: разрыв с отцом, причиной которого стали ее ранние открытия в области грязного белья, больше неактуален, они помирились, и между ними существует «настоящая близость».

Первые шаги по промотированию кавер-альбома Am I Not Your Girl? выглядели шаблонно. Пока она не разорвала Папу пополам. Это случилось третьего октября, и снова во время Saturday Night Live. Шинед исполняла песню Боба Дилана. Вдруг она выхватила фотографию Папы. Пока перед глазами перепуганого продюсера проплывала вся его карьера, Шинед разорвала старого джентльмена пополам и крикнула: «Боритесь с настоящим врагом!»

Начался армагеддон. Миллионы католиков ужасно обиделись. В Нью-Йорке нечто под названием Национальная Этническая Коалиция арендовала паровой каток, чтобы раздавить кучу ее компактов и кассет. Программа ляпнула на нее вечное проклятие. Шинед дала прессе очередной повод поскандалить.

Что это было? Какая-то путаница, состоящая из посланий, личных и адресованных публике. На самом деле, это была та самя ночь, когда крыша у Шинед начинала ехать, а тормоза — сдавать.

«Это я саму себя разорвала на кусочки, — говорит она. — Незадолго до этого отец и брат подвергли меня остракизму. Поэтому Папа — это символ моего отца: моя семья всегда говорила, что я думаю только о себе, больше ни о ком. Я хотела показать им, что это неправда, что я думаю о других, что я волнуюсь за них так сильно, что даже убить себя готова, только бы это доказать».

Но я хотела убить еще и рок-звезду. Я хотела, чтобы все были, черт побери, уверены в том, что это была не я. Этот фальшивый, лживый имилд: он разрушает душу. Я пыталась сказать всем: Прошу, помогите! Мне необходима была помощь в том, что касалось моей семьи. Я хотела, чтобы все посмотрели на мою семью и посоветовали, что мне с ней делать».

Значит, такой вывод мы должны были сделать, увидев, как она разрывает фотографию на экране телевизора? Да, это был сильный жест, но, очевидно, никто не понял, что она имела ввиду, никто — ни поклонники, ни семья.

Недели через две после этого она появилась на концерте, устроенном в честь 30-летия начала творческой карьеры Боба Дилана на Мэдисон Скуэр Гадн. Она должна была петь I Believe In You, но как только она поднялась на сцену, началось сумасшествие. Шинед до сих пор уверена, что могла бы с ним справиться, если бы Крис Кристоферсон не появился для оказания ей «полезной, но шовинистической поддержки».

«Это был самый прекрасный гвалт, который я когда-либо слышала, — вспоминает она. — Полуприветственный — полупрезрительный. Почти животное вытье. Меня слегка повело. Я не знала, что делать, поэтому я просто кричала как могла песню Боба Марли, кроме того места, где он рассказывал про Южную Африку — я заменила это словами «жестокое обращение с детьми». Я не собиралась позволять им понять, что меня выгнали, не собиралась уйти побитой, словно я сделала что-то такое, чего не должна была делать».

Но Шинед все-таки быстренько убежала со сцены. В скором времени она уехала из Америки, оставив Красному Кресту свой дом в Лос-Фелис, Калифорния, как она утверждает, из эгоистических соображений.

В поисках стабильности она вернулась в Дублин. Она брала уроки вокала, фактически потеряв голос, как казалось, в узле спутанных горловых мышц. Она довольно оптимистично пообещала появиться в июле на концерте Peace Together — кульминационном пункте всеирландской компании музыкантов против политического насилия — но просто не в состоянии была собрать себя воедино.

«Я пыталась подняться с полу, но была слишком обессилена, — спокойно говорит она, не позволяя эмоциям овладеть собой. — За три дня до того, как я отослала им факс, где говорилось: меня затрахали. Потом пресса начала раздумывать над тем, что происходит, стала писать, что я с кем-то не тем путаюсь. Они издевались над всем, что бы я ни сказала, издевались над моими словами о том, что меня затрахали, что мне необходима поддержка. Я была открытой и честной и ощущала, что имею право на то, чтобы со мной не обращались как с дерьмом».

В скором времени после этого появилось ее стихотворение, занявшее целую полосу The Irish Times. В нем говорилось: «Необходимость того, чтобы меня сдерживали, управляет мною, руководит моими действиями, созидательными и разрушительными». А еще в стихотворении есть жалоба на то, что «ее ребенка внутри казнили и бросали, и относились враждебно, и обходились с ним жестоко», — до этого в той или иной степени все были охочи. Она получала положительные отзывы от сотен патриотично настроенных старых ирландских леди, которые присылали ей религиозные листовки и приглашали на чашечку чаю и приятную беседу. Но это было совсем не то, чего она ждала.

«Я заплатила за рекламную площадь 13 тысяч фунтов, чтобы быть уверенной в том, что стихотворение напечатают полностью, ведь The Irish Times каждый день попадает моему отцу на порог, — говорит она. — Это стоило каждого потраченного пенни».

И он его прочитал?

«Прочитал. И дал обет, что больше никогда в жизни не станет разговаривать со мной. Он знал, что я пыталась убить себя, и даже не пошевелился. Через некоторое время я написала ему об этом письмо, и он даже не признался в том, что получил его».

Конфликт с отцом достиг апогея, когда Джон О*Коннор брал приступом пресс-офис Chrysalis Records c требованием, чтобы компания немедленно запретила разговоры его дочери с прессой о семье. Все напрасно.

«Мои отец и старший брат заплатили бы какую угодно цену за то, чтобы я заткнулась, — говорит она. — Их беспокоило, что подумает сестра моей бабушки из Уатерфорда о том, что я сказала о своей матери. Но где, черт возьми, была сестра моей бабушки из Уатерфорда, когда мать «выбивала из меня дерьмо»?

Я должна быть той, кем я на самом деле являюсь. Я не могу разговаривать о песнях, которые я пишу, не затрагивая в беседе этих вопросов. Я — жертва жестокого обхождения в детстве, я хочу помочь другим людям, и хочу, чтобы меня услышали. Кроме того, между нами (с отцом) особой любви не было. Если бы я действительно знала, что он волнуется обо мне, я подумала бы над изменением линии своего поведения. Хотя, наверное, нет!

Их семейная война в который раз угасает. Она разжигает ее его снова и снова. «Знаешь, мой отец считает меня виновной во всех наших бедах, потому что я курю наркотики!» — говорит она, качая головой. Песня Red Football из Universal Mother является отражением ее отношений с отцом.

«Седьмого сентября прошлого года — тогда я пыталась убить себя, — говорит она. — Я совершенно обезумела. Я никому не была нужна и чувствовала колоссальный внутренний разлад».

Большую часть из девяти месяцев, проведенных в Дублине, ее занимали простые житейские вещи. Кормить маленького Джейка завтраком, отводить его в школу утром и забирать оттуда днем, готовить ему чай. Поначалу она проводила все дни в музыкальной школе.

«Но потом я это потеряла, — говорит она. — Джейк был слишком непослушным, я не способна была управлять им, и тогда я поняла, что его отец должен быть рядом».

Отец Джейка, экс-супруг Шинед Джон Рейнольдс, живет неподалеку от ее лондонского пристанища. Они никогда не ссорились, говорит Шинед, просто она не была создана для брака. Он ударник, он же — сопродюсер ее нового альбома. Джон жил с ними несколько недель, пока у нее был срыв.

Она хотела видеть возле себя «ангела Питера Гэйбриэла», она специально спланировала свой гастрольный график так, чтобы ее концерты совпали по времени с заключительной частью его американского турне, после чего немедленно воспоследовал проект WOMAD, в котором Шинед тоже принимала участие.

«Я сделала это из-за отчаяния, — говорит она. — Питер был самым близким мне человеком, и я пыталась его убедить его остаться со мной, но он не понимал моего желания. Он был нужен мне только как отец, не как любовник. Он не хотел иметь со мной дела, потому что мои эмоции хлестали через край. И от этого так больно. Даже страшно.

Мы поехали на вручение наград MTV, и он сбежал оттуда вместе со всеми этими эффектными женщинами, потому что все эти эффектные женщины всегда стоят в очереди ради того, чтобы спутаться со знаменитостью. Три дня я была одна-одинешенька — у меня не было даже концертов, и я не выдержала. Я хотела заснуть, но я сказала Богу: кем бы ты ни был, Бог, мне без разницы, если я все равно умру.

Я взяла горсть снотворного и бутылку водки и отключилась. Потом пришел Питер с человеком из гостиничной обслуги, и вдруг я услышала: «Есть пульс?» И я произнесла мысленно: «Черт вас подери, есть! Вот я, тут!» Питер глянул на меня и сказал: «Я не имею к этому никакого отношения». Я могу его понять, ведь он подумал, что я сделала это с собой из-за того, что он не захотел быть со мною. После я, конечно, позвонила гостиничному доктору, взяла другую бутылку снотворного и впала в состояние беспамятства до субботнего утра. Питер прислал менеджера турне, чтобы помочь мне собраться и отправиться на мое следующее шоу. Он даже не сел рядом со мной в самолете, подлец. Нет, он мой добрый друг. Мы довольно близки. Да, все еще близки — несмотря ни на что».

То, что могло стать концом, оказалось пунктом перелома. Шинед поняла, что на самом деле она вовсе не хочет умирать.

«Когда я проснулась, я радовалась, что жива. Потом радовалась, что пою в шоу. Я неожиданно была так благодарна за мою жизнь, такого со мной еще никогда не случалось.

На следующий день — знаешь, как можно открыть Библию и посмотреть, что на тебя оттуда выпрыгнет? — я открыла ее, и она мне сказала: «Не искушай господа Бога твоего» А ведь именно это я и сделала накануне! Потом я позвонила моей сестре, но даже не заикнулась ей о попытке самоубийства. Я подумала: что случилось бы, если бы я умерла? Ее сердце было бы разбито. Я поняла, что совершенно не подумала о родных».

Очевидно, это был слишком эмоциональный период. Я стала носить в себе песню, как это всегда со мной происходит, именно так я начинаю писать, и слова ее были простыми: «Спасибо за мою жизнь». Эта песня отличалась от Thank You For Hearing Me с альбома, но идея была та же: искренняя благодарность».

Она завершила турне WOMAD и нашла психолога, который сумел ей помочь. У нее было несколько ужасных ночей: тогда Шинед обнаружила, что сочетание терапии и виски снова швыряет ее в преисподнюю. Но она смогла побороть свой кошмар, уверенная, что выздоровление наступит и будет полным.

В альбом Universal Mother вошла кавер-версия нирвановской All Apologies. Она хотела записать эту песню с того самого времени, как услышала ее акустическую версию.

«Я понимаю, почему Курт Кобейн искал выход в самоубийстве — он хотел только облегчения, — говорит она немного взволнованно. — Я знаю многих людей, которые чувствуют то, что Курт произнес за них. Я могу понять, почему он сделал это. Трагедия состояла в том, что он смог бы помочь себе не столь радикальными методами, если бы верил в то, что у него получится. Я чувствую, что могу подарить людям надежду».

Она ссылается на старинную героиню Жанну Д*Арк, которую она едва не сыграла в голливудской эпопее.

«Чему я научилась у нее, — говорит Шинед, — так это тому, что единственный способ облегчить положение вещей заключается вот в чем: нужно подняться над толпой так, чтобы каждый тебя видел. И вдохновлять людей. Жанне было 17 лет, она умела читать и писать, и она была женщина — все против нее. Но она была хорошим солдатом. Вот что мне в ней нравится».

«Галас», № 1, 1996
перевод с украинского Александры ЛОПАТЫ.